Принято считать, что распад СССР был неизбежен и спровоцировали его центробежные тенденции в некоторых периферийных республиках. Но стремившиеся к полной власти тогдашние руководители РСФСР сделали для этого куда больше, чем Вильнюс, Рига и Таллин вместе взятые. И на примере внешнеполитической деятельности это заметно особенно ярко.

Министерства иностранных дел союзных республик были созданы в 1944 году (изначально Народные комиссариаты), когда в результате изменений в Конституции СССР республикам было делегировано частично вести «отдельную» международную политику. В реальности, конечно, никакой самостоятельной политики республики не вели. Эта реформа была задумана в первую очередь после Ялтинской конференции «под ООН», в которой для Украинской и Белорусской ССР были зарезервированы отдельные места. МИДы прибалтийских республик, а также Грузии и Армении занимались представительскими функциями и вопросами диаспор, а МИД РСФСР все это время оставался самым запущенным болотом в силу крайне неприязненного отношения руководства ЦК КПСС к укреплению органов власти РСФСР. На деле МИД РСФСР занимался исключительно рутинными вопросами выезда за рубеж. С 1982 года и до середины 1990-го министром был Владимир Виноградов, карьерный дипломат и сотрудник внешней торговли, 1921 года рождения, пришедший в МИД РСФСР с должности посла СССР в Иране.

Несмотря на то, что РСФСР представляла собой подавляющее большинство территорий, населения, промышленного, культурного и военного потенциала СССР, сама республика и ее органы власти традиционно воспринимались как второстепенные по отношению к союзным. Никакой самостоятельной политики они не вели, а в кадровом отношении были чем-то средним между не слишком почетной ссылкой и синекурой.

В период перестройки и начала распада СССР союзные власти никакого внимания процессам, тлевшим в РСФСР, не уделяли. А очень зря. Конечно, акции протеста и за независимость в Прибалтике были гораздо ярче и зрелищнее, чем в остальном СССР, и привлекали к себе внимание и даже сочувствие.

Движущим мотором «перестройки» было молодое поколение и интеллигенция «шестидесятнического» происхождения. А эти социальные и возрастные категории к концу 1980-х годов пребывали в нездоровой эйфории сродни массовому психозу.

Такое доминирующее общественное настроение порождало некритичное отношение к действительности. Публичная и бытовая эмоциональная поддержка прибалтийских националистических движений была тогда в Москве общественным трендом. И никто не отдавал себе отчета, к каким последствиям это может привести.

В отличие от красочных мероприятий в Вильнюсе и Таллине, в Москве же все происходило по-аппаратному тихо и закулисно, но при этом с куда более разрушительным эффектом. 12 июня 1990 года Съезд народных депутатов РСФСР принял Декларацию о государственном суверенитете, установившую приоритет российских законов над общесоюзными.

По модной ныне версии, именно это событие окончательно подписало приговор Союзу, поскольку из него изымалась основная составляющая – Российская Федерация. На деле к этому моменту уже семь республик провозгласили нечто подобное, а кое-кто и вообще «полную» независимость. На практике же это никак не осуществлялось, и в первую очередь потому, что основные атрибуты власти – армия, КГБ, МВД и МИД – оставались союзными и управлялись центром. Причем в некоторых республиках степень самостоятельности отдельных ведомств, например МВД в Прибалтике, была чуть больше, чем в других. А вот именно РСФСР оставалась «последней в списке» по самостоятельности, отчасти из-за географии – органы власти республики находились в Москве, как и союзные, и контроль над ними был заметно сильнее, чем на периферии. Да и какого-то явно национального стимула к «независимости» у россиян не было. Никто толком не понимал, что это означает. Но все были уверены, что это что-то очень хорошее.

Практическая реализация «суверенитета» РСФСР и примата российских законов над общесоюзными весь 1990 и половину 1991 года на деле почти не осуществлялась. До ГКЧП, в одночасье взорвавшего ситуацию, Декларация о суверенитете РСФСР оставалась пустой бумагой.

С другой стороны, даже эта «пустая бумага», не подкрепленная реальной силой или даже возможностью силы, сыграла роль запала для дальнейшего взрывного процесса распада СССР и «парада суверенитетов».

Вопреки созданной в 1990-е годы национальной мифологии, те же самые прибалтийские республики и лидеры их националистических движений вели себя очень осторожно, порой даже трусливо и с большой оглядкой на Москву, вплоть до заискивания. Все эти «праздники песни» и гражданские акции типа «Балтийского пути» в теории так и могли бы остаться этнокультурными событиями и привести максимум к расширению экономических полномочий республик, к чему и так все шло. Но хаотичное поведение Горбачева и его очень странная реакция типа введения «экономической блокады» Литвы ситуацию разгоняли.

Но если бы власти РСФСР проявили бы некую форму внешней лояльности к союзной власти, все пошло бы по-другому. Союзная власть получила бы главную опору, на которой можно было выстраивать отношения с колеблющимися республиками. Но есть все основания полагать, что такими категориями никто в Москве не мыслил.

Борис Ельцин вел личную борьбу за власть до полного уничтожения с Михаилом Горбачевым, в которой все средства были хороши. Упразднение статьи 6 Конституции СССР выбило власть из рук генерального секретаря ЦК КПСС, но Горбачев занимал должность президента СССР. И если ее нельзя было ликвидировать, то следовало ликвидировать сам СССР.

12 января 1991 года Борис Ельцин подписал с Эстонией договор об основах межгосударственных отношений, в котором РСФСР и Эстония признали друг друга суверенными государствами. Это было начало конца.

Сразу после провозглашения Декларации о суверенитете РСФСР глава правительства республики Иван Силаев начал формирование нового кабинета. Должность министра иностранных дел была неожиданно предложена Андрею Козыреву – серому, малоизвестному чиновнику союзного МИДа, занимавшему на тот момент карьерно очень перспективную должность начальника Управления международных организаций. Как правило, именно УМО становится трамплином для карьерного роста. При прочих равных Козырев вполне мог вскорости претендовать на должность заместителя министра, а там и до посла в США недалеко или до позиции представителя в ООН. Но Козырев сделал правильный выбор, заняв сторону будущих победителей, которые на тот момент победителями еще не казались.

Никакой внешнеполитической концепции для РСФСР или РФ у Козырева на момент его назначения не было. Ее не было и после. Обозреватель газеты ВЗГЛЯД встречался с Андреем Козыревым перед самым его назначением, когда этот ход уже был известен, в рамках анализа ситуации для ЦК КПСС. И тогда выбить из него хоть какие-то программные заявления, которые можно было бы положить на бумагу, так и не удалось. Козырев говорил обтекаемыми общими фразами, не выходившими за рамки тогдашней внешнеполитической линии «Нового мышления», которое само по себе к середине 1990 года уже утратило актуальность после отмены 6-й статьи Конституции.

Примечательно, что Козырев до последнего не переезжал в тогдашнее здание МИД РСФСР – небольшой особняк на Проспекте мира, 49а (теперь там Управление московского казачьего округа, что бы это ни означало). Наша встреча, например, проходила в крошечном пустом кабинетике на верхних этажах здания на Смоленской почти у самого шпиля.

Вообще суть «Нового мышления» во внешней политике, которое провозгласил Горбачев, а реализовывал министр Эдуард Шеварднадзе, сводилась изначально лишь к деидеологизации, отказу от партийных принципов во внешней политике в пользу так толком и не сформулированной «рациональности».

Шеварднадзе довел эту позицию до абсурда. Его фирменным приемом было сделать некие громкие заявления перед началом переговоров, например, с тогдашним госсекретарем Бейкером, демонстрируя готовность к необычным уступкам. Ошарашенному Бейкеру оставалось только с готовностью соглашаться.

Кроме того, отказ от «идеологической внешней политики» в пользу «рационализации» в Восточной Европе почему-то свелся к полному отказу от какого-либо участия в проходивших там процессах. Союзный МИД времен Горбачева – Шеварднадзе просто пустил все дела в Восточной Европе на самотек, что привело к лавинообразному падению местных режимов на крайне невыгодных для СССР условиях. Что в этом было «рационального» – непонятно.

По сути дела, единственной целью Шеварднадзе было в кратчайшие сроки «нормализовать» отношения с США, но у термина «нормализация отношений» не было никакого практического наполнения. Это был процесс, у которого не было цели. Ее просто не сформулировали, никто не знал, какого результата хотелось бы достичь по итогам «нормализации». И как следствие, этот процесс превратился в бесконечную череду немотивированных внешнеполитических уступок, на которые американцы смотрели как на воплощенное чудо Господне.

Отставка Шеварднадзе с поста главы МИД была очень громкой. 20 декабря 1990 года с трибуны IV Съезда народных депутатов СССР он заявил о «приближающейся диктатуре» и подал в отставку. Есть версия, что ни о каком заговоре Шеварднадзе не знал, а просто был обижен на то, что в результате закулисных интриг ему не достался только что введенный пост союзного вице-президента. Даже через много лет Шеварднадзе не мог простить Геннадию Янаеву неожиданного (и правда странного) выдвижения и в интервью повторял, что «Гена – это была главная ошибка Горбачева». Как будто вся деятельность Михаила Сергеевича с 1985 года не представляла из себя цепь чудовищных и безграмотных ошибок.

На должность главы МИД Горбачев назначил Александра Бессмертных, классического карьерного дипломата, всю жизнь работавшего на американском направлении, и первого выпускника МГИМО в истории СССР, ставшего министром. Как это ни удивительно, но у Александра Александровича была собственная готовая внешнеполитическая концепция для Советского Союза, пусть и сильно наивная и навеянная классическими подходами 50–60-х годов.

Министр Бессмертных предлагал создать «пояс дружбы и сотрудничества вокруг Советского Союза». Согласно этой концепции, предлагалось наладить дружественные отношения со всеми государствами по периметру страны, включая те, которые ранее находились на периферии интересов советской внешней политики. Критики этой концепции «всего хорошего против всего плохого» принялись искать эти самые государства у границ, находившиеся «ранее на периферии», и не нашли. Более-менее на эту почетную роль подходила только Монголия, которая у всех и всегда на периферии, при всем уважении к великому монгольскому народу.

На практике Бессмертных имел в виду в первую очередь бывшие страны Варшавского договора, с которыми за те полгода, что он возглавлял союзный МИД, начались консультации о новых договорах о дружбе и сотрудничестве. Но Восточная Европа никогда не была на «периферии», и суть концепции министра Бессмертных осталась неразгаданной до сих пор.

Это был уже системный кризис союзной внешней политики. Она окончательно перестала существовать комплексно.

Ее можно было либо просто аннулировать, либо перезапустить заново. А вот восстановить ее в полном объеме можно было, только укрепив центральную власть, а это уже было утопией.

В дни ГКЧП и сразу вслед за ним МИД СССР как организованная и управляемая структура не функционировал вовсе. Впрочем, не он один, но была специфика.

Министр Бессмертных 19 августа 1991 года просто сказался больным. Он не вошел в состав ГКЧП и не высказался против, он просто не пришел на работу.

Конечно, люди по-разному ведут себя в кризисных ситуациях, и никто не обязан быть героем. В эти августовские дни 1991 года и сразу за ними было множество удивительных перерождений и прозрений, а также логически необъяснимых поступков. Пассивное выжидание среди них – не самый большой грех, если вообще грех.

23 августа Горбачев увольняет Бессмертных и назначает на должность министра Бориса Панкина, бывшего главного редактора «Комсомольской правды», к этому моменту где-то год трудившегося послом СССР в Чехословакии. Панкин оказался единственным послом, который открыто высказался против ГКЧП, хотя и не единственным дипломатом, что и определило его назначение. Впоследствии его демарш было принято оценивать именно как тот самый героизм, которого не хватило министру Бессмертных.

Отчасти это так. Это в Москве было сразу видно, что с ГКЧП что-то с первой же минуты не задалось, а из Праги так могло не казаться. Но по прошествии времени представляется, что позиция Панкина была определена в первую очередь тем, что он видел вокруг себя в Праге за время работы послом. Саму «бархатную революцию 1989 года» он не застал, но ее последствия в ЧССР в 1990 году были повсюду и бросались в глаза, особенно советским людям, пребывавшим в эйфории от ожидания светлого демократического будущего.

Горбачев внес указы о снятии Бессмертных и назначении Панкина на рассмотрение чрезвычайной Сессии Верховного Совета СССР, которая открылась в Москве 26 августа (приехали туда, мягко говоря, не все, но кворум был). Но депутаты просто не стали заниматься этим вопросом. Внешняя политика оказалась самым распоследним делом в списке тогдашних приоритетов.

Таким образом, до 18 ноября 1991 года в союзном МИДе было как бы два министра. По документам главой ведомства оставался Бессмертных, отставку которого Верховный Совет просто не заметил. Но на работу он не ходил, и де-факто в здании на Смоленской площади распоряжался Панкин, полномочия которого подтверждал только указ Горбачева, опять же формально не одобренный парламентом.

Эта странная ситуация разрешилась еще более странным образом.

18 ноября Панкин был вдруг отправлен послом в Лондон, а главой МИД, который на тот момент уже назывался Министерством внешних сношений (поскольку в него с целью экономии влили Министерство внешней торговли), неожиданно снова стал Эдуард Шеварднадзе. Он проправил ровно месяц – до 18 декабря, даты окончательной ликвидации союзного министерства и передачи всех его полномочий, зданий и активов РФ.

Примечательно, что единственным мероприятием, проведенным «министром» Борисом Панкиным за пару месяцев его работы, была полная ликвидация в МИДе института должностей, закрепленных за сотрудниками разведки. В одночасье все они были просто уволены, а штатные ставки упразднены, несмотря на яростные протесты КГБ, который сам находился не в лучшем состоянии. Ранее это происходило так. Сотрудник ПГУ КГБ, уезжавший в заграничную командировку «под крышей» сотрудника посольства, проходил несколько месяцев стажировки в центральном аппарате МИДа в профильном управлении. Помимо специальных знаний по будущей стране пребывания и практических навыков дипломатической службы, такой сотрудник получал еще и относительно «чистую» биографию без подозрительных пробелов и пропусков нескольких лет жизни. Панкин эти резервные должности в центральном аппарате МИДа просто упразднил.

Все это время МИД РСФСР, то есть Андрей Козырев и еще буквально несколько человек, хищно выжидал. Ему не требовалось как-то убыстрять и так с невероятной скоростью развивавшиеся события. Союзные органы власти распадались одновременно, но с разной линейной скоростью, и надо было просто подождать, пока падет и МИД. Но дело было в том, что МИД и армия все еще оставались атрибутами союзной власти и на бумаге все еще существовавшего Союза. И отменить их можно было только с ликвидацией всей союзной государственности.

Все случилось 8 декабря 1991 года в Беловежской пуще. Через десять дней, 18 декабря, Указом президента РСФСР Бориса Ельцина «О внешнеполитической службе РСФСР» «в связи с ратификацией Верховным Советом РСФСР Соглашения о создании СНГ от 8 декабря 1991 г.» в ведение и оперативное управление МИД РСФСР переданы Министерство внешних сношений СССР, «включая здания, сооружения, имущество и средства, подведомственные учебные заведения, учреждения и хозяйственные объекты, а также посольства, консульства и другие представительства за рубежом».

МИД РСФСР поручалось разработать Временное положение о российской дипломатической службе и создать службу Государственного Протокола. МИД РСФСР переехал в здание на Смоленской площади, а послы СССР за рубежом стали считаться послами России. К России перешло и место СССР в Организации объединенных наций и её Совете безопасности. 25 ноября в связи с переименованием всего государства МИД РСФСР стал именоваться Министерством иностранных дел РФ. Первым, кто признал случившееся, стал Эдуард Шеварднадзе, передавший свой кабинет Андрею Козыреву. Эпоха закончилась.

Андрей Козырев участвовал в подготовке Беловежских соглашений, как и так же перерожденные МИДы Белоруссии и Украины, так что фактически власть была захвачена чуть раньше. Отрицать его роль в распаде СССР в таком контексте невозможно. Но, по сути дела, союзная власть была подорвана безудержной жаждой власти формировавшегося тогда руководства новой России, в том числе и чисто фрейдистским, ревностным отношением Ельцина к лично обидевшему его Горбачеву.

Союзное руководство, конечно, само виновато. Оно самостоятельно шло к собственному краху все 80-е годы.

При этом ошибки во внешней политике прямым образом сказывались на ситуации внутри страны. Если бы позиция Горбачева – Шеварднадзе не привела бы к сдаче Восточной Европы, не было бы и такого экзальтированного, эйфористического настроения в части общества. Не было бы и усиливавшегося давления со стороны США, переставших удивляться уступкам и перешедших к диктату. Не было бы лавинообразного роста сепаратистских настроений в Прибалтике, до этого панически боявшейся даже минимального применения силы со стороны Центра. И, может быть, удалось бы избежать столь катастрофического развития событий.

Должно было пройти десять лет, чтобы внешняя политика новой России восстановилась в полном объеме. Сейчас мало кто помнит, что в 1991 году несколько месяцев послы представляли де-юре не существующую страну. И уроки этой печальной истории еще предстоит выучить, поскольку относительная недавность всего происшедшего и живые позиции многих ее участников дают самые разнообразные возможности для трактовки. Сейчас мы вроде бы застрахованы от таких катастроф, да и принципы внешней политики определяются сформулированными национальными интересами, а не калейдоскопом внутренних конфликтов. В 1991–1995 годах иногда просто на местах приходилось придумывать эти принципы национальных интересов в том или ином регионе, поскольку у МИДа, да и у государства вообще их просто не было. А инициатива могла быть довольно жестко наказуема.

Сколько, где и чего мы за этот период потеряли и в геостратегическом плане, и в отдельных регионах – тоже еще предстоит подсчитать и осознать. И главный вывод можно сформулировать в одном лозунге: «Никогда больше!».
/ Мнение автора может не совпадать с позицией редакции /