И чем больше регистрируется партий — тем больше разбиваются голоса основных политических секторов российского общества. Причём разбиваются либо разрываются, не столько отбирая голоса у парламентских партий — за которые обычно голосует их устойчивый электорат — а тех периферийных полей этих же секторов, которые за ведущие в этих секторах партии голосовать не стремятся, но и вокруг новых фокусов активности не собираются.

Конфигурация секторов примерно понятна. Обобщая данные разных опросов, можно сказать, что по своим политическим предпочтениям российское общество делится на четыре сектора:

— сторонники нынешней политической модели — 23%,

— сторонники модели современных западных стран — в пределах 10 %,

— сторонники традиционалистской модели «до февраля 1917″ — до 8%,

— сторонники прежней советской модели — 37%.

Собственно, это примерно совпадает по численности с теми, кто вообще приходит на выборы.

Партии в принципе не вызывают сегодня ни интереса, ни доверия общества как минимум по следующим причинам

Во-первых, они не имеют реальных полномочий менять что-либо в политической жизни страны: от числа мест в парламенте, как показали ещё 90-е годы, в условиях российской президентской республики, не зависят ни состав правительства, ни его политический и экономический курс.

Во-вторых, ни одна из партий не продемонстрировала ни готовности идти на серьёзный конфликт с властью, ни радикально отстаивать свои политические цели — они готовы лишь более-менее ярко их артикулировать.

Если это можно адресовать партиям, входящим в парламент, то партии, в него не входящие, как правило, просто не представляют интереса. Прежде всего потому, что не могут заявить связанный с ними образ силы. Голосовать за тех, кто не представляет силу или выступать за них в иных формах политической активности общество не хочет: и потому, что им не доверяет, и потому, что хотя бы и желало бы изменений к лучшему, опираясь на имеющийся опыт последних десятилетий — опасается рисков худшего больше, чем желает лучшего.

То есть почти ни одна существующая в России политическая партия не обладает совокупностью таких четырех конституирующих начал данного института, как:

— наличие собственной идеологии;

— постоянство структур, институциональный характер и существование в общефедеральном масштабе;

— борьба за власть;

— борьба за поддержку со стороны народа.

Большинство образований, называющих себя партиями, не обладает даже минимальным политическим весом, но из обладающих (к ним можно отнести ЕР, КП РФ, «Справедливую Россию», ЛДПР, «Яблоко» и, может быть, «Родину», а также «Коммунистов России»), — практически ни одна не обладает одновременно идеологией, институализацией, готовностью реально бороться за власть и одновременно — реальным стремлением бороться за поддержку народа.

Если на уровне политических предпочтений в обществе утвердилось относительное большинство советско-социалистического сектора, то в плане готовности поддержки партий ситуация выглядит иначе: за «Единую Россию» готовы голосовать около 32%, то есть её поддержка выходит за рамки «ядерного» сектора, за КПРФ — 13%, то есть втрое меньше её потенциального электората, за «Справедливую Россию», на стыке «российского» и «советского» избирательных секторов, — 6%, а за ЛДПР — 11-12%, представляющих смешение «традиционалистов» и «внесекторных» голосов, не имеющих идеологических предпочтений и представляющих определённую часть «постмодернистских» и внерациональных реакций. За «ЕР» голосует больше избирателей в силу нежелания каких-либо рисков в условиях отсутствия каких-либо носителей явно выраженных ожиданий.

Отдельная тема — конечно, ставший традиционным недобор голосов КПРФ в своем секторе: 13% вместо 35%, — тем более, что все опросы показывают доминирование (порядка 57%), в обществе противников частной собственности и примерно такой же доли положительных оценок роли Ленина в истории — 56%.

За т.н. «непарламентские партии» сегодня готовы голосовать 12% российских избирателей.

Основным полем возможного поиска голосов являются, с одной стороны, 20%-ное пространство «советско-социалистического сектора» и примерно 25%-ное пространство «постмодернистско-иррационального сектора», часть которого ЛДПР Жириновского добавляет к освоенным ею «традиционалистам».

Теоретически это — поля возможной реализации новых партийных инициатив, подобных партии «За правду» Захара Прилепина или Движению «Новый социализм» Николая Платошкина. Но на практике это не очень вероятно — в силу общего недоверия российского общества каким-либо партийным проектам. За имеющиеся голосуют сегодня не в силу доверия либо каких-то надежд — а в силу уже оформившейся традиции: с одной стороны, от этого голосования ничего не ждут, а с другой — потребность как-то выразить свои политические предпочтения сохраняется.

Суть партии все же в том, что некая часть гражданского общества объединяется в данную структуру для оказания воздействия на власть, для консолидации определенной политической тенденции и представляет форму организации политической жизни гражданского общества.

Важно, сколько партия получает голосов на выборах, сколько мандатов после них, но гораздо важнее — как партия в перерыве между выборами может оказывать содействие своим парламентским представителям, то есть, какие формы прямого воздействия на власть она имеет в своём арсенале. Тут уже имеют некоторое значение и общая численность, и наличие региональных организаций.

И если партия, в ответ либо на игнорирование парламентским большинством её законопроектов (если она в меньшинстве) либо на игнорирование исполнительной властью уже принятых законов и заявленных требований, не может ответить массовыми акциями, создающими, как минимум, значительный дискомфорт для власти, — эта партия как политическая организация, как инструмент воздействия на власть и на государство, с одной стороны, ничего не стоит, а с другой стороны — просто утрачивает поддержку избирателей, в силу своей неспособности выразить и отстоять их требования.

Проблемы политических партий в современной России, в конечном счёте, концентрируются не в вопросе их численности и даже не в вопросе их идеологии (первое не очень важно, второе важно очень). Они — в том, что партии на деле не оказываются формами организации самодеятельной политической жизни общества, скорее, выступая в качестве некоего оформления весьма специфических «групп по интересам», достаточно отстранённых от широких общественных слоев. Это — в тех случаях, когда речь идёт вообще об относительно последовательной попытке создания партии, а не о фиктивном её оформлении в целях политического бизнеса и саморекламы.

Такая слабость, нежизненность и известная пустота партийных образований связана с факторами, порождёнными отчасти объективными условиями эпохи, отчасти — практикой политической жизни России, а отчасти — существующим российским партийным законодательством.

Первый фактор слабости и умирания партийной жизни — уже упомянутый выше и хорошо известный момент неподконтрольности власти реальной (т.е. исполнительной) власти представительной (т. е. законодательной).

Общество в обычных условиях голосует за партии, т. е. наделяет их представительными властными полномочиями, поручая, посредством своего одобрения, выполнение тех или иных требований, заложенных в её программе (или риторике, имидже и т.д., поскольку программы партий в России, как минимум, давно никто не читает — включая членов этих партий).

Получив места в парламенте, если это большинство мест, партия должна принимать законы, утверждающие её требования, формировать правительство, обязанное выполнять эти законы и следовать взятым на себя обязательствам. Если за время от выборов до выборов жизнь большего числа граждан становится лучше, большая их часть голосует за партию, находившуюся у власти, если хуже — отдаёт голоса её оппонентам.

Но всё это возможно, только если есть партия, обладающая властью, — тогда, соответственно, есть её оппонент и есть критерий оценки её деятельности.

В России, в отличие даже от обычных президентских республик, где оценка деятельности партии осуществляется по деятельности приведенного ею к власти президента, ни одна партия не отвечает ни за что, потому что никаких полномочий не имеет. Она может принимать некие законы, но, даже не говоря о том, что реальная власть способна заблокировать их принятие, она, кроме того, имеет все возможности их игнорировать, если они и приняты. Воздействовать на реальную власть партия, даже находясь в большинстве в парламенте, частью не может, частью — боится.

Но если она ничего не может — зачем гражданам как-то активно её поддерживать? В лучшем случае, они могут за неё проголосовать — и то, если, как ныне и получилось, создание новых партий практически запрещено, голосовать «против всех» нельзя, а не ходить на выборы не имеет практического смысла, поскольку нижний барьер явки отменён.

Конечно, эта ситуация в известной степени дает пространство для форсированного вывода на политическую арену искусственно созданных образований, муляжей и резкого изменения политического ландшафта заинтересованными непубличными политическими силами — как это было в 1999 г. с «Единством», а в 2003 г. с «Родиной».

Но это одновременно создаёт и ситуацию, когда партии, опасаясь конкуренции новых образований, всё же должны что-то делать, как-то проявлять между выборами свою активность, как-то оппонировать власти и аккумулировать интересы избирателей.

Политическая партия, если не брать особые условия, вроде подпольных партий авторитарных режимов, являются дееспособными, если имеют не менее одного члена партии на 10 тысяч граждан. Это расчёты, основанные на анализе деятельности существующих в мире партий, их численности и их результативности.

То есть, с точки зрения политологии, для России минимальный порог для политической партии должен быть на уровне 15 000 членов, если считать от всего населения, а если считать от числа избирателей — на уровне 10 000 человек. 10-15 тысяч членов политической структуры достаточны для эффективной политической деятельности, т.е. для борьбы за власть.

Но законодательный порог численности политических партий в РФ на два порядка занижен по отношению к порогу реальной эффективности партии — и процесс партийного строительства уничтожается, поскольку каждая группа может создать свой клуб, официально объявив его партией. При этом возможности концентрации родственных групп политических активистов разбиваются, возникает конгломерат групп, теряющих возможность поставить себя в фокус общественного сознания.

В результате за партиями России сегодня нет ни образа успеха, ни образа героизма, ни ассоциации с реальным политическим действием.

Проблема развития политических партий в России — это уже общая проблема крупных парламентских партий в странах с развитой электоральной демократией, заключающаяся в том, что в перерывах между выборами этим партиям нечем занять свои огромные партийные массы, насчитывающие подчас по несколько сотен тысяч человек.

Прежде, когда создавались массовые партии, этой проблемы не существовало. Выборы были кульминацией партийной борьбы, но в перерывах между ними массовые партии отстаивали своё право на политическое влияние, свои парламентские полномочия, свои законодательные инициативы, бросая в прямое политическое действие колонны своих сторонников, членов и симпатизантов. Вели их на митинги и пикеты, манифестации и прямые силовые схватки с оппонентами и полицией, организовывали их силами забастовки.

Но в этом была непосредственная потребность, поскольку массовым партиям нужно было на каждом шагу доказывать свою силу и влиятельность. Предъявлять свой неоспоримый потенциал. За десятилетия этой борьбы данные партии доказали свою силу и настолько заставили исполнительную власть считаться с собой и заискивать перед собой, что это «выкладывание карт на стол» оказалось снятым, излишним.

Что теперь делать со своими сторонниками, кроме как водить их на выборы, эти партии не знают.

Да, сейчас эта проблема проявила себя и в России. Но в Европе она встала в полный рост, потому, что партии добились признания своего статуса контролёров власти, и водить политические армии в повседневное сражение оказалось уже ненужным излишеством. А российские партии отказались от борьбы за свой статус, ласково прикорнули у сапог исполнительной власти и смирились со своим декоративным статусом — также отказавшись от какой либо реальной борьбы и с властью, и между собой в перерывах между выборами, что, правда, является темой отдельного анализа и отдельного разговора.

В итоге:

— любая политическая партия в современной России безвластна, реальной возможностью влиять на власть не обладает и обществу, поэтому, не нужна;

— парламентскую партию в современной России между выборами вообще трудно поддерживать в жизнеспособном состоянии, поскольку вожди этих партий ни на какую иную форму деятельности, кроме участия в выборах, никогда не рискнут.

Отсюда возникает вопрос: какими чертами должна обладать политическая партия для того, чтобы полноценно существовать в современной России?

Главные качества, способные сегодня сделать политическую партию реально востребованной, это, с одной стороны, опора на реальные социальные и экономические интересы ведущих групп общества, а, с другой, — умение использовать широкий спектр средств давления на власть и широкий спектр организационных форм, позволяющих, осуществляя это давление, противостоять государственной власти и её структурам.

Когда ко второй половине XVIII века казалось, исчерпал себя революционный импульс, данный английской политической жизни, и она оказалась даже при развитой парламентской системе предельно оторванной от повседневной жизни общества, организационными и бытовыми точками формирования новой политической активности и нового политического движения, всколыхнувшего страну, стали городские кофейни.

Избирательными правами тогда в Англии пользовались не более 5-7% населения, по некоторым данным — всего лишь 4%. Основными организационно-бытовыми точками, где участники политического процесса встречались и вступали в непосредственный контакт, были, кроме парламента, политические салоны аристократии. И политические партии были именно аристократическими партиями.

Развитие сети городских кофеен тогда стало своеобразной альтернативой салонам, своего рода клубами «среднего класса». С одной стороны, цены в кофейнях были невысоки, а с другой — там можно было за символическую плату находиться чуть ли не целый день и пользоваться находившейся в них прессой. Бытовое общение значительной части городского общества оказывалось соединено с получением политической информации — и, соответственно, выливалось в политические обсуждения с созданием точек общественной активности для специфических групп населения: достаточно обеспеченных, чтобы иметь возможность такого времяпровождения; достаточно грамотных, чтобы читать газеты и обсуждать происходящее, а также достаточно непривилегированных, чтобы не иметь доступа в аристократические салоны.

Кофейни стали точками коммуникации и самоорганизации и, в конечном счёте, концентрирующаяся в них активность вылилась в мощное движение радикалов, которое, хотя никогда не ставило перед собой задачу насильственного изменения политической системы, но несколько десятилетий держало в напряжении королевскую власть и аристократию. Оно же, вступив в союз с вигами, сначала добилось проведения парламентской реформы 1832 года, а затем вместе с ними оформилось в 1830-е—1850-е годы в партию либералов, практически доминировавшую в английской жизни второй половины XIX века.

То есть политическое движение, если изначально оно не допущено к средоточию принятия решений, к собственно-политическому процессу, для своего возникновения и становления должно иметь те бытовые и формально не политические проявления, которые осваиваются как центры текущего гражданского общения, куда отливается становящаяся в них политической активность.

Собственно, все классические политические партии отливали свою политическую структуру в те формы, которые создавало политическое бытие тех групп, на которые они опирались. Старые аристократические: и консервативные, и либеральные, — партии вырастали из салонов, опирались на нотаблей и своей структурой имели строящиеся сверху вниз комитеты. Демократические партии эпохи до массового избирательного права — на завсегдатаев кофеен, а в период политической активизации общества — на философско-политические клубы. Социалистические партии, перестав быть кружками, опирались уже на систему низовых избирательных комитетов и своей структурой имели поквартальные секции по месту жительства.

Коммунистические партии опирались на самодеятельные рабочие кружки и организации, приобретая структуры производственных ячеек.

НСДАП, вырастая из послевоенных и реваншистских настроений внутри своеобразной активности немецких пивных, строилась как военизированная милиция.

Сложнее обстояло дело в условиях кризиса классических партий последней трети ХХ века.

Но, в любом случае, для самоорганизации общественной активности и её политической трансформации нужны места сбора, коммуникации и определённой экзальтации граждан. Как писал Дж. Сартори: «Современные политические общества являются крупными, и чем больше число их членов, тем менее значительно и эффективно их участие… Самоуправление…, не может осуществляться отсутствующими, оно требует демоса (народа), физически присутствующего на агоре». 

Конечно, можно сказать, что главное в оформлении политического движения — это определенное настроение и, скажем, та или иная мера оппозиционности существующему положению вещей. Следовательно, казалось бы, если это настроение есть — оно в любом случае найдёт для себя формы самоорганизации. Однако, на деле, оно может найти лишь то, что уже существует, пусть и в других целях. Создавать собственную новую форму оно может лишь тогда, когда достаточно дозреет до реальной деятельности — но дозревать оно, в любом случае, может лишь в уже имеющихся формах. Причём эти формы должны быть сочетаемы с привычными и освоенными действиями.

Ленин в этом отношении предельно талантливо и эффективно использовал, с одной стороны, рабочие кружки, а с другой — сознательно создаваемую им сеть распространения газеты «Искра». Замысел технологически был просто блестящ: дело даже не в традиционно понимаемом значении газеты как агитатора и информационно-коммуникационной системы, а в создании структуры и категории людей, способных к организационному действию. В этом отношении оказалось, что создана структура, живущая своей жизнью, проникающая в ключевые функциональные звенья общества — и способная, в определённых обстоятельствах, сыграть роль каркаса, становящегося основой новой государственной системы.

Оппозиционное движение конца 1980-х гг. в СССР, вопреки весьма распространённому мнению, вырастало не из диссидентских кухонь, а из изначально вполне лояльных форм и структур. В значительной степени это были собственно партийные структуры КПСС. Наряду с этим — создаваемые той же КПСС партийные клубы периода «перестройки», а также — официальная партийная пресса, поощряемая руководством КПСС к развитию дискуссий. Но чтобы получить не подписанную заранее газету, нужно было вовремя выйти из дома и успеть «поймать» её ко времени поступления в киоск, либо — прочитать свежий номер тех же «Московских новостей» вывешиваемый у тогдашней редакции этой газеты на Пушкинской площади.

Все эти формы действия уже объединялось выходом из дома и известной демонстративностью своих действий. То есть, уже своим существованием приучали людей к известной активности — на определённом этапе приводившую к выходу на массовые митинги.

Вместе с тем, данный момент клубности, демонстративности не предполагал структурированности и готовности к постоянной политической работе, которую тренировали политические структуры прошлого.

Поэтому в целом отлитое в «перестроечные» формы движение оказалось неспособно, вроде бы достигнув своей цели: устранения власти КПСС, — стать после 1991 года основой новой властной структуры, и те же формы начали перехватываться левыми оппонентами.

В значительной степени политические партии 1990-х гг. были партиями телевизионной коммуникации. Они существовали лишь постольку, поскольку присутствовали на телевидении, а в реальной жизни имели место лишь в виде рождавшихся перед телевизионным экраном внерациональных эмоций, симпатий и идентификаций. Этого было достаточно для того, чтобы под воздействием последних пойти и соответствующим образом оформить избирательный бюллетень — но не более того.

Как только телевидение стало в достаточной степени контролироваться доминирующей политической силой — все партии либо исчезли, либо утратили реальную политическую значимость.

В результате действительная, хотя бы частично осознанная поддержка «Единой России» не превышает примерно четверти голосующих за неё граждан.

Отсюда — и вопрос о том, как в подобных условиях может (и может ли?) возникнуть новое политическое движение хоть какой-либо определённой ориентации. Если бы даже завтра в обществе распространился некий комплекс идей и представлений, альтернативный существующему положению вещей — какие общественно-бытовые формы он мог бы заполнить и придать им политический характер.

Кафе и антикафе современной России вовсе не располагают к тому, чтобы проводить в них весь день, и до английских кофеен XVIII века им не то, чтобы далеко, — это просто явления разных миров. Избирательная система и практика настолько утратили свое значение, что просто невозможно представить их в качестве формы организации политического участия. Спрос на газеты настолько упал, что они вообще не способны никого вывести из дома. Партийные структуры по производственному принципу запрещены, хотя это и не главное — сто лет назад они действовали без всякого разрешения, подпольно. Здесь проблема, скорее, в том, что собственно рабочего (производственного) движения по ряду причин в значимых масштабах ещё не возникло, а немногочисленный политический актив не настроен на работу в этой социальной группе и предельно от неё оторван.

Реальными коммуникационными площадками являются политические и аналитические клубы и семинары, но они, по своему составу и численности, скорее близки к аристократическим салонам XVIII века, чем даже к демократическим клубам XIX века.

Естественно, велик соблазн найти основу нового политического пространства в интернете. Казалось бы, это вполне логично: открытое информационное пространство, не поддающееся цензуре и ограничениям, способное к массовому охвату аудитории. Но из него пока не вырастает чего-либо реально значимого политически. То есть интернет заполнен политическими материалами любых направлений, но всё это не выходит за рамки данного пространства.

Дело даже не в том, что как источник политической информации его использует лишь меньшинство. Пока реальная политическая активность в публичном пространстве значительно ниже, чем политическая активность в интернете.

В известной степени интернет, как пространство политической жизни, скорее напоминает «31-й отдел» Пера Валё. Хотя, строго говоря, в российской политической жизни всё слишком напоминает эту структуру.

И тому можно найти объяснения. Дело в том, что все ранее существовавшие бытовые формы общения и коммуникации, которые становились основой политических движений, самим своим функционированием несли и воспитывали определённую склонность к активности и публичности, «деятельностность».

Даже просто прочитав газету, человек, если материал находил у него отклик, испытывал позыв к тому, чтобы ответить на него: словами или действием. Печатное слово — односторонне, неинтерактивно: и тем самым оно рождает посыл к действию. В случае с интернетом, его, казалось бы, огромное преимущество в интерактивности оказывается блокатором накопления энергии к действию. Человек знакомится с информацией, она вызывает у него реакцию — и он реагирует, написав комментарий или выругавшись в обсуждении на том или ином форуме. Реакция состоялась — начавшая возникать энергия нашла выход.

Там, где прочитав энное количество печатных материалов, человек уже не может не вылить свои реакции в то или иное политическое действие, при наличии фактора интерактивности всё остаётся в виртуальном действии и виртуальном протесте.

Может быть, это и не так, но пока создаётся впечатление, что чем больше для него значит интернет, тем меньше он готов на действия вне виртуального пространства.

Если это так, то либо можно надеяться на то, что по мере превращения интернета во всё большую привычность, он потеряет свою гипнотическую силу, не позволяющую живущему им покидать его пространство. Либо в обществе должны возникнуть некие иные (либо актуализируются старые) общественно-бытовые формы, способные накапливать человеческое присутствие — и доступные для их политизации в процессе изначально неполитического действия.

Можно предположить, что они есть, а мы их не видим и — оказываемся не готовы использовать их политически. Но тут дело как раз не в том, чтобы их изначально увидело политическое сознание, а в том, чтобы, помимо сознания, существовали формы, которые будучи неполитическими, в соединении с первоначально неполитической концентрацией людей превращали её в политическую деятельность.

Первоначально люди шли в английские кофейни не для того, чтобы организовывать политическое протестное движение — они шли туда пить кофе, читать газеты и общаться, но в результате этого рождалась их политическая активность.

Либо нужен политический технолог уровня того же Ленина, который найдёт способ и форму производства политической активности. Но даже он вряд ли смог бы создать ничего из ничего и опирался бы на уже сложившиеся и существующие начальные структуры политической самоорганизации — то есть то, чего в современной России как раз и нет.

Источник
 
/ Мнение автора может не совпадать с позицией редакции /